На новом рисунке вы видите идущих по дороге трех бойцов. Это из зарослей вышли на дорогу двое: высокий пожилой бронебойщик с ружьем на плече, и круглолицый парень, пехотинец. На рисунке даю их портреты так, как подсказывает память. Присмотритесь к ним. Им недолго осталось жить – полчаса, даже меньше.

Бойцы тоже не знают, куда идти, и по дороге их ведет тоже чувство, что и меня. Теперь нам, втроем, уже веселее, мы чувствуем себя увереннее, смелее. Один я не шел, а прокрадывался в чаще подсолнухов около дороги, внимательно просматривал ее - и сзади, и спереди, вслушиваясь во всевозможные шорохи.

На рисунке вы видите и нашу настоящую боевую экипировку той, сорокалетней давности: ватные брюки, ватные куртки, сверху одетые шинели. Спереди полы мы поднимали и завертывали их под ремень – так легче идти. На ногах у нас, как различаете, ботинки и трикотажные обмотки черного, зеленого и темно-синего цвета. По тому, как обертывают ботинок и голень обмотки, можно догадаться, с кем имеешь дело: с опытным обстрелянным бойцом, каких тогда мы называли солдатами (сорок лет тому назад широко это понятие не применялось) или новичком, который еще не нюхал пороха. Очень, очень эта обувь была характерна, не говорю о практичности в сравнении с сапогами.

Именно вот так, в ботинки и обмотки, была обута огромная, многомиллионная масса рядовых и сержантов в войну. К сожалению, это не совсем соответствует тому, как теперь довольно часто изображают нас в кино, и в живописи, и в скульптуре, графике, и в романах, повестях. Да, да, к сожалению, мы не ходили в излюбленных искусством наших легендарных «солдатских сапогах» - тыловым службам они были удобнее.

Это небольшое отступление необходимо сделать с тем, чтобы, пока мы живы – последние свидетели и участники войны. Чтобы подсказать, подправить, чтобы засвидетельствовать то, что именно было, в чем правда, истина, и что очень часто не учитывается в показе прошедшей войны.

… В подсолнухах справа от дороги мне показалось, будто что-то затемнело. Мои спутники не обратили внимания.

- Братва, я сейчас! – бросил я, и с винтовкой на руках кинулся в чащу.

В зарослях лежал раненый итальянец, молодой парень, мой ровесник. Он испугался, затыкал пальцем в грудь и бессильно забормотал:

- Итальяно! Итальяно!

В стороне валялась шапка.

- Кто там? – выкрикнул бронебойщик.

- Раненый!

- Шлепни!

А мне жалко парня, не могу я убить просто так, уже беспомощного, раненого врага. Я поднял шапку, нахлобучил на голову раненого и сказал ему, слегка подталкивая в плечо:

- Медицина! Медицина! – думая, что он это поймет, и показал, что надо ползти к дороге.

- Там, там дорога! Медицина!

В глазах итальянца появилась теплота, будто признательность.

Но он же враг! Что я должен делать? Я не убил его, выживет – пусть живет, может быть, подберут наши на дороге, в плену вылечат.

В глаза бросилась небольшая черная книжечка, лежавшая рядом на снегу. Забрал ее…

Вот сейчас в руках у меня эта книжечка в коленкоровом переплете – молитвенник итальянского солдата, изданный в Бергамо в 1939 году. На первой странице автограф самого солдата. Перерисовываю его: Laseio a ti guesto ricordo tuo Zio.

А на левой стороне, на обложке – мой автограф: 16 декабря 1942 года – за р.Дон под Богучаром.

Посмотрим дальше, перевернем страницу. На левой стороне изображена мадонна с младенцем, на правом – титульный лист книжечки. Вот его текст:

DON TAMANZA, Capellano Milit. Del Presidio di Bergamo

Manualetto di Preghiere del Soldato – V EDIZIONE – Technografica EditriceTavecchi – Bergamo.

Я ничего не понимаю в напечатанном и в автографе солдата, и лишь по последующему содержанию догадался, что это молитвенник.

Когда беру его в руки, всегда вспоминаю первый день наступления на Среднем Дону – 16 декабря 1942 года, поля подсолнечника, раненного итальянского парня-солдата, и двоих моих спутников, бойцов из 115-го полка, погибших там, у дороги. И еще одно. Когда смотрю репродукции с картин, ранних картин Караваджо, например, «Гадалка», то почему-то появляется ощущение, что герой их – круглолицый, курчавый парень – очень похож на того итальянского солдата, что остался там, в далеком 42-м, в подсолнухах у Дона.

"Гадалка" кисти Караваджо

…Идут последние, заключительные кадры ленты памяти, показывающие последующие полчаса, не больше!

… - Смотрите, смотрите! Вот они! – у меня изумленно воскликнулось.

- Это же итальянцы! Итальянцы!

Как только мы поднялись на холм, перед нами открылось такое же скучное и унылое пространство небольшой лощины. Но она с холма на холм пересечена дрожащей, рваной полосой из бегущих фигурок людей.

Скорее всмотримся, разглядим, разглядим получше!

Мы, трое, откровенно говоря, даже опешили, растерялись. Сами представляете, что значит вот так сразу встретить колонну врага. Мы даже не упали, не залегли…

Серое дымчатое пространство холмов рассекает продольная большая балка. От нее в лощину врезался овражек с кустарником. Справа сверху с холма в лощину, и снова вверх на вершину левого холма рваной полосой торопливо двигалась колонна людей.

Ясно, что это драпают итальянцы, что это они и бросили своего раненого. Но это уже хвост колонны. Отставшие бегут, размахивают руками, что-то кричат. Вдруг справа вынырнула автомашина, какой-то фургон. Она вся облеплена людьми: сидят на крыше, на моторе, стоят на подножках. Бегущие пытаются прицепиться к ней.

На рисунке вы видите этот момент.

Бронебойщик коротко бросил:

- Ставь винтовки накрест!

Машина не остановилась, но с нее упало несколько человек, вскочили, побежали. Слышны подвывания мотора. Мы не спускаем с машины глаз.

Эх! Промазал! Но тут же раздался второй выстрел, вздрогнули в руках винтовки, нас снова обдало порохом. Машина дернулась и резко остановилась, словно уперлась во что-то, и с нее посыпались фигурки людей. Что-то крича, они побежали.

Не раздумывая, нас какая-то неведомая сила бросила – мы схватили винтовки на руку и с криком «Ура-а-а! Бей!" помчались вниз по склону к дороге. Мы на ходу останавливались, стреляли, целясь в темную растрепанную массу людей, поднимающихся на склон.

Все прокрутилось очень быстро. Прошли какие-то две-три минуты, и колонна перевалила за вершину, а за ней бежали одиночные солдаты. Чтобы было легче, они сбрасывали шинели, какие-то тряпки, спотыкались, падали, снова вскакивали и бежали. На дороге темными пятнами оставались брошенные вещи.

На рисунке показано, как трое бойцов атаковали хвост колонны отступавших итальянцев. Но противник не был уж так растерян, как казалось по бегущим. Оттуда, из-за холма, начали раздаваться выстрелы, и в воздухе появилось противное взвизгивание.

Пригнувшись, мы бросились к машине, чтобы прикрыться ею и замаскироваться – для противника мы были также черными фигурами на фоне снега, четкими и ясными. Я залег у колеса и сделал несколько выстрелов, думая, что меня поддержат и мои спутники – бой, есть бой. Еще рано торжествовать! Но они решили иначе – в этом их оплошность – они забрались в фургон и занялись разборкой трофеев. Из фургона полетели тряпки, шинели, какие-то коробки, раскрытые чемоданы. К заднему колесу упал фотоаппарат гармошкой…

Эх! Это же моя мечта! Хотел было подхватить, но раздумал – пускай валяется, на что он мне здесь…

Бросившись на противника, стреляя на ходу, мы не сомневались, что за нами где-то тут на холмах идут цепи нашей пехоты, идут пулеметчики. Наши выстрелы и ответный огонь врага в тугой тишине местности будут услышаны, и это поторопит бойцов. Они сейчас, вот сейчас, должны появиться здесь, на холмах. Это же, наверное, и противник представляет.

Пользуясь затишьем, настороженно на корточках обошел машину спереди и залег у заднего колеса, наблюдая за дорогой, за холмами. Чувствую, что сейчас вот, сейчас может ударить по машине, по этому выделяющемуся на снегу фургону. Ведь прошьет и ребят!