ПО ДОРОГЕ НА ФРОНТ
У меня нет военного образования. Профессия моя — самая мирная: в 1925 году окончил Московский университет по специальности “зоология”. Сказались детское увлечение насекомыми и оставшаяся на всю жизнь большая любовь к природе. Практически занимался защитой растений, борьбой с саранчой, потом защитой леса от его врагов. Немного это похоже на войну, но совсем немножко.
Учебные сборы 30-х годов дали мне солдатскую специальность телефониста. В конце 1940-го вызвали в военкомат: “Вы имеете ровне? Например, химическая борьба с вредителями леса близка к военной химии”. Поговорили. “Нет, мало общего. А иностранные языки, немецкий? Ведь вы ими пользуетесь?” Еще поговорили. Не знаком ни один термин. Так и оставили меня телефонистом.
В октябре 1941-го меня призвали, 18-го утром в составе команды 
в 120 человек начали марш на Владимир, Горький. Пришли в Муром. Отсюда через три дня вышли уже сводным военным батальоном численностью до 1000 человек. Дошли до Арзамаса. Немецкая авиация стала летать над железной дорогой, бомбить поезда, а заодно и колонны вроде нашей. Нас повернули в сторону от железной дороги — на Васильсурск, а оттуда на Казань. И все пешим ходом, примерно по 30 километров в день.
В те дни немцы уже вовсю бомбили Москву, женщины и дети эвакуировались. Многие уходили из Москвы пешком, шли рядом с нашей колонной. Запомнились встретившиеся на окраине Москвы молодой рабочий, его жена и малыш лет четырех. Отец нес увесистую корзину, у матери в руках какие-то мелочи, у малыша за плечами — “всамделишная” котомка из наволочки с лямками. У карапуза на лице серьезность и даже выражение торжественности. Отец, по-видимому, провожал их до ближнего Подмосковья. И он, и жена грустны и молчаливы.
На послевоенном фото Павел Михайлович Рафес
Неторопливо ехавший нам навстречу артиллерийский лейтенант искал отставшее орудие. Мы видели орудие в соседней деревне.
— Километра четыре, говорите? Спасибо. Мое орудие. Лошади у него пристали. — Он двинулся было дальше, но неожиданно спешился и подошел к нам.
— Закурим, товарищи бойцы?
Распрашивал… Рассказал о себе. Мобилизовали его на второй день в Минске.
— Двадцать шестого бомба попала в дом. В доме были жена, двое ребят. Ничего не осталось… Вот теперь я один.
Лейтенант переспросил про деревню, пожал нам руки и сел на коня.
— Нужно ехать к орудию. На передовой встретимся…
На 35-е сутки пришли в Казань.
В 20-й запасной бригаде, размещавшейся на окраине города, началось формирование. Я попал в минометную роту одного из маршевых батальонов. Пошел к комбату: “Какой же я минометчик? Моя военная специальность — связист-телефонист”. Комбат улыбнулся: “С вашими знаниями 30-х годов разберетесь ли вы в современном телефоне?” Это было верно. И я остался наводчиком батальонного миномета. Но не повезло. На одной из стрельб в декабре в 40-градусный мороз, когда мы весь день провели на далеких пустырях за Казанью, я обморозил лицо, бедро и пятку. Обморозился не я один. В госпитале пятку хотели отнять, упросил повременить до утра, она “ожила”; бедро в сильные морозы и сейчас иногда немеет. Но хуже всего пострадало лицо, загноилось. Месяц ходил с забинтованной головой, только щели для глаз и рта. От маршевого батальона отставили. Когда повязку сняли, назначили писарем в строевую часть бригады.
До весны 1942 года поздними вечерами, когда освобождался, час-два читал книги по философии и истории партии. Думал, кончится война, буду сдавать кандидатские экзамены.
Образумила меня статья Ильи Эренбурга “Жить одним”. Жить войной, все отдать победе! И так всполошил меня Эренбург, что я ему написал. Совестно было оставаться в тылу. К тому толкало и то, что в штабе запасной бригады нарастало число “отсиживающихся” сынков и племянников казанских “вождей”.
Как писарь штаба участвуя в комплектовании маршевых частей, убедился в нехватке переводчиков, понял, что если захотеть, то немецкая военная терминология не так уж недоступна для знающего язык. Во всяком случае, не труднее философии для кандидатского экзамена. Немецкие учебники вытеснили философию, а тренироваться можно было, “допрашивая” друг друга.
Началась “война” с начальством: писарь я был неплохой, отпускать меня не хотели. Но своего добился: назначили переводчиком в 110-ю отдельную лыжную бригаду. В декабре 1942-го выехал с бригадой на фронт.
Выгрузились в конце января 1943 года у города Калач. Войска, завершившие разгром немцев под Сталинградом, ушли далеко вперед. Нам предстояло догонять их. Весна была ранняя, снег жухлый, мокрый, и мы — лыжная бригада — погрузили лыжи в обоз и шли пешим порядком.
Фронт был далеко впереди, мы шли через освобожденные разоренные деревни по страшно разбитым дорогам. Строем идти было невозможно, шли группами, прыгая с кочки на кочку, обходя воронки, брошенные разбитые танки и развороченные укрытия, помогая лошадям вытаскивать тяжелые сани, подталкивая то тут, то там застрявшие грузовики и сторонясь обгонявших нас танков.
Вот в эти дни я начал на остановках делать короткие записи в блокнотик, не подозревая, что вести дневник запрещено.
31 января. Встречаем колонны пленных — больше всего итальянцев, есть немцы, поляки, мадьяры, румыны. На дороге валяются замерзшие. Их немедленно раздевают свои и все напяливают на себя. Оставляют только белье.
1 февраля. Заночевали в хуторе Поплавском в хате с ранеными бойцами. Их трое: узбек, грузин и русский. Первые двое по-русски почти не говорят, а вот как-то понимают друг друга.
2 февраля. Разместились в Ширяеве. Радостная весть из Сталинграда: немцы в городе сдались, пленен их командующий. По пути после прохода пленных три находки: разорванная открытка с портретом короля Виктора-Эммануила, путеводитель по туринскому музею и коробка из-под презервативов “Ramses” (“лучших в мире”).
У одной хаты три итальянца заглядывают в окна, просятся в дом, жалобно повторяют: “Мама, мама…” Мадьяр, сидя на корточках, пытается натянуть на окоченевшие, уже белые пальцы перчатки. Пробует встать — и не может. Наши бойцы подтаскивают ему солому, зажигают костер, дают сухарей. Бабы дают пленным куски хлеба, пироги с картошкой. Велико добродушие нашего народа… А сами пленные редко поддерживают друг друга, падающего добивают, раздевают. Если в избе пленные разных национальностей, немцев кладут к двери: там холоднее… Немцы в армии вели себя надменно, хозяевами, за это в плену на них отыгрываются.
Наш штаб разместился в правлении колхоза.
Через стенку слышно: идет заседание — ремонт инвентаря, проверка семматериалов, дороги, подарки бойцам… здесь уже “глубокий” тыл. Отсюда эвакуированные возвращаются к себе, восстанавливать порушенное.
5 февраля. Воробьи чирикают на подоконнике, на освещенном солнцем заиндевевшем стекле прыгают их силуэты.
Бабий крик: “Ой, караулечко!”
8 февраля. Не доезжая Богучара следы войны: побитые машины, разрушенные дома, следы пуль и снарядов. На почтовом ящике, висящем на остатке стены, надпись: “Выемка с 8 до 18 каждый час”. Какая уж тут выемка! Торчат трубы сожженных домов, кирпич немцы растащили на дзоты.
На фото разрушенное в ходе боёв здание города Богучара
— Не чаяли, не гадали немцы, — говорит хозяин, — что отдадут Богучар… А бежали, бежали без оглядки!
Нашел обрывок итальянско-русского словаря. В нем три слова рядом: fuga — бегство, fuggire — бежать, fulmine — молния. Бежали итальянцы действительно с молниеносной быстротой, не успев пообедать. Здесь их почему-то зовут “петушки”.
В кино идет “Профессор Мамлок”. Город оживает. Люди возвращаются. Ночевали с лейтенантом Цинцшадзе, студентом, “чистым” физиком. Скромный улыбающийся парень, влюбленный в Грузию и физику.
С квартирьерами пришли на хутор Краснодар. Ночью по накатанному шоссе машины идут с полным светом. “Как в кино”, — говорят бойцы.
Днем яркое солнце красит плоский снежный пейзаж.
— А как было под немцами? — спрашиваю хозяйку.
— Здесь были в основном итальянцы. Какие они вояки, только о еде думают, стреляют воробьев, лягушек ловят, картошку роют, жарят и едят. А ночью воруют. Немец — он приказывает. Вынет часы, покажет, чтоб через два часа была курица. И несут. Итальянцев и кормили хуже: немцы получали 700 граммов хлеба, а итальянцы — 400.
У пленных итальянцев в карманах вперемешку открытки-иконки и… порнография. В трудную минуту торгуют и тем и другим.
— Лошади у немцев хорошие, а у итальянцев — ослы, — говорит хозяйка.
11 февраля. В Смаглеевке четыре женщины гадают на мужей. Хозяйке выходит, что муж вернется. И должен вернуться: долечивается в госпитале, ноги нет по колено, одной руки — по локоть, другой — по кисть. И с какой лаской она его ждет! Сколько во всем тоски, любви, радости и горя!
Хозяйка рассказывала о зверствах немцев. С лейтенантом, который неудачно выстрелил себе в голову и жив остался. Выломали руки, ноги, повернули назад голову! А самое страшное с девушкой-лейтенантом: голую вытащили на дорогу, порезали лицо, руки, отрезали груди…
Отца держали, заставили смотреть, потом замучили. У него еще два сына в армии — майор и капитан. Мать вывели смотреть, но она умерла, не выдержала. И все это по доносу бабы. Нашли ее наши, расстреляли…
Расстреляли и старосту, что над людьми издевался, бросился за убегавшими немцами, да попался.
Все это следы войны, страшные, ощутимые, живые… Кровь закипает!
13 февраля. Доехали до Старобельска. Здесь уже городская обстановка и дела городские. Полицаи, содержанки оккупантов. Незабываемы массовые расстрелы под парашютной вышкой. Грандиозные выпивки на Рождество и под Новый год со стрельбой и пожарами. Высылки людей в Германию: угнали 12 000 старобельчан.
Было и другое: срывали немецкие афиши, расклеивали листовки: “Ждем Красную Армию!”, на вышке вывесили красный флаг. Но были и русские, служившие в германской армии и в гражданской администрации, были просто доносчики. Большинство таких бежали с немцами, но были и оставшиеся.
Сегодня в каком-то погребе нашли… немца. У него запасы еды, солома на подстилку, пистолет. Его нашли спящего, разбудили, взяли пистолет и расстреляли. У населения вошло в обиход слово “нихт” — нет. А как здесь слушают радио, голос Москвы? Его не слышали полгода… “Где он, тот лейтенант, что был здесь при отступлении? Я тогда спрашивала, — говорит пожилая женщина, — на кого ж вы любимую Украину покидаете? А он сказал: через шесть месяцев мы вернемся… Не обманул”.
Оккупационная марка стоила 10 рублей...